|
[Alpha]
|
parallel languages reading service available in mobile learn English, while reading favorite books 1500 books in our base at the moment all texts are presented for educational purposes (learning foreign languages) |
full version |
|
 give us a feedback!
|
| Cecil S. Forester | СЕСИЛ СКОТТ ФОРЕСТЕР |
| The Commodore | Коммодор |
| Chapter One | Глава 1 |
| Captain Sir Horatio Hornblower sat in his bath, regarding with distaste his legs dangling over the end. They were thin and hairy, and recalled to his mind the legs of the spiders he had seen in Central America. It was hard to think about anything except his legs, seeing how much they were forced upon his attention by their position under his nose as he sat in this ridiculous bath; they hung out at one end while his body protruded from the water at the other. It was only the middle portion of him, from his waist to above his knees, which was submerged, and that was bent almost double. Hornblower found it irritating to have to take a bath in this fashion, although he tried not to allow it to irritate him, and he strove desperately to dismiss from his mind recollections of thousands of more comfortable baths taken on the deck of a ship, under a wash-deck pump which threw over him unlimited quantities of stimulating sea-water. He seized his soap and flannel, and began viciously to wash those parts of himself above the surface, and as he did so water slopped in quantities over the side on to the polished oak floor of his dressing-room. That meant trouble for a housemaid, and in Hornblower’s present mood he was glad to cause trouble. | Кавалер Досточтимого ордена Бани, капитан сэр Горацио Хорнблауэр сидел в ванной и с отвращением разглядывал свои ноги, упирающиеся в ее противоположный край. Они были худыми, волосатыми и вызывали из глубин его памяти образы гигантских пауков, которых Хорнблауэр видел в Центральной Америке. Ему было трудно думать о чем бы то ни было, кроме ног — особенно сейчас, когда носом он почти упирался в согнутые колени — по-другому в этой смешной ванне было просто невозможно поместиться. Ноги торчали из воды с одной стороны, в то время как верхняя часть его тела выглядывала из нее с другой. Только средняя часть Хорнблауэра — от половины груди и почти до колен — была покрыта водой и то, для этого ему пришлось согнуться почти вдвое. Хорнблауэра страшно раздражало, что приходится мыться таким образом, хотя он изо всех сил старался не давать воли своему раздражению и тщетно пытался вытравить из памяти воспоминания о сотнях других, гораздо более приятных купаний, которые он совершал на палубе корабля в море, под корабельной помпой, обрушивающей на него потоки живительной морской воды. Он взял мыло, кусок фланели и с раздражением принялся натирать те части тела, которые пока находились над водой. При этом вода начала выплескиваться из крохотной ванной и тщательно натертый дубовый пол гардеробной покрылся лужицами. Это означало дополнительные заботы для горничной, но в своем теперешнем настроении Хорнблауэр был готов создавать другим проблемы и сложности. |
| He rose awkwardly to his feet in the bath, water flying in all directions, soaped and washed off the middle of himself, and yelled for Brown. Brown came in at once from the bedroom, although a good servant would have sensed his master’s mood and delayed for a second or two so as to be sworn at. He hung a warm towel over Hornblower’s shoulders, dexterously preventing the ends from dipping into the water as Hornblower stepped out of the soapy mess and walked across the floor leaving upon it a trail of drops and wet footprints. Hornblower towelled himself and stared gloomily through the door into the bedroom at the clothes which Brown had laid out for him there. | Он неуклюже поднялся на ноги (при этом вода вновь брызнула во все стороны), намылил и вымыл среднюю часть тела, после чего позвал Брауна. Тот сразу же вошел из соседней спальни — старый слуга прекрасно знал, в каком настроении пребывает его хозяин, и не рискнул промедлить даже нескольких секунд — чтобы не нарваться на проклятие. Браун прикрыл плечи Хорнблауэра нагретым полотенцем и осторожно придерживал его концы, чтобы они не попали в воду, пока Хорнблауэр вылазил из мыльного и мутного содержимого ванной, чтобы прошествовать через комнату, оставляя за собой на полу брызги и отпечатки мокрых ног. Хорнблауэр вытерся и, сквозь приоткрытую дверь, бросил мрачный взгляд в спальню, где на кровати Браун уже успел разложить цивильное платье, приготовленное специально для событий этого дня. |
| “It’s a lovely morning, sir,” said Brown. “God damn your eyes,” said Hornblower. | — Прекрасное утро, сэр, — заметил Браун. — Черт бы его побрал! — ответил Хорнблауэр. |
| He would have to put on that damned suit of buff and blue, the varnished boots and the gold fob; he had never worn that suit before, and he had hated it when the tailor tried it on him, hated it when his wife admired it, and he supposed he would go on hating it for the rest of his days and still have to wear it. His hatred was a double one, firstly a simple, blind, unreasoning hatred, and secondly a hatred for a suit which he was quite sure did not properly set off his looks, making him appear absurd instead of merely plain. He pulled the two-guinea linen shirt over his head, and then with infinite trouble dragged the tight buff trousers up over his legs. They fitted him like a skin, and it was only when they were fully on, and Brown had slipped behind him and hauled the waistband taut, that he realized that he had not yet put on his stockings. To take the trousers off again would be to admit a mistake, and he refused to do so, ripping out another oath at Brown’s suggestion. Philosophically Brown knelt and rolled up the tight trouser legs, but they would not roll even as far as the knee, making it hopeless to try to put on the long stockings. | Ему придется одеть этот чертов партикулярный костюм, светло-коричневый с голубым, лаковые башмаки и выпустить поверх жилета золотую цепочку от часов. Он никогда раньше не носил такой одежды; он ненавидел свой новый костюм с того момента, как портной пришел к нему для первой примерки, ненавидел его, когда Барбара восхищалась обновкой. Хорнблауэр предполагал, что будет ненавидеть этот костюм до конца своих дней — и при этом все равно вынужден будет его надевать. Его ненависть имела двойной характер — во-первых, это было просто слепое, и, на первый взгляд, абсолютно необоснованное чувство, и уже во-вторых — вполне осознанная ненависть к гражданскому платью, которое, как был уверен Хорнблауэр, абсолютно ему не идет, даже более того — делает его смешным и нелепым. Хорнблауэр натянул через голову сорочку, которая обошлась ему в две гинеи, а затем, со все нарастающим раздражением, принялся натягивать тесные светло-коричневые панталоны. Они облегали его как вторая кожа, и только, когда процесс их натягивания был завершен и Браун присел перед ним, чтобы застегнуть тугой пояс, Хорнблауэр вдруг понял, что забыл одеть чулки. Но снять панталоны, чтобы восполнить этот существенный недостаток гардероба означало бы признать свою ошибку, поэтому Хорнблауэр отказался от этой мысли, а Брауну, который осмелился было подать подобный совет, вновь досталось капитанское проклятие. В ответ Браун с самым философским видом опустился на колени рядом с Хорнбауэром и попытался закатить плотно облегающие штанины, однако не смог поднять их даже до колена — попытка же заправить под них длинные чулки представлялась абсолютно безнадежным занятием. |
| “Cut the tops off the damned things!” spluttered Hornblower. Brown, kneeling on the floor, rolled a protesting eye up at him, but what he saw in Hornblower’s face cut short anything he had in mind to say. In disciplined silence Brown obeyed orders, bringing the scissors from the dressing-table. Snip, snip, snip! The tops of the stockings fell to the floor, and Hornblower put his feet into the mutilated ends and felt the first satisfaction of the day as Brown rolled down the trousers over them. The fates might be against him, by God, but he would show them that he still had a will of his own. He crammed his feet into the varnished boots and refrained from swearing at their tightness—he remembered guiltily that he had been weak with the fashionable bootmaker and had not insisted on comfort, not with his wife standing by to see that the dictates of fashion were obeyed. | — Обрежь эти чертовы штуки! — взорвался Хорнблауэр. |
| He stumped across to the dressing-table and tied his neckcloth, and Brown buckled his stock. The ridiculous thing brushed his ears as he turned his head and his neck felt as if it were being stretched to double its length. He had never been more uncomfortable in his life; he would never draw an easy breath while wearing this damned choker which Brummell and the Prince Regent had made fashionable. He slipped on the flowered waistcoat—blue sprigged with pink—and then the broadcloth coat, buff, with big blue buttons; the inside of the pocket flaps and the reverse of the lapels and collar were of a matching blue. For twenty years Hornblower had worn nothing except uniform, and the image that the mirror reflected back to his jaundiced eyes was unnatural, grotesque, ridiculous. Uniform was comforting—no one could blame him if it did not suit him, because he had to wear it. But with civilian clothes he was presumed to display his own taste and choice—even though he was a married man—and people could laugh at him for what he wore. Brown attached the gold watch to the fob, and forced it into the pocket. It made an unsightly bulge there, over his belly, but Hornblower furiously put aside the idea of going without a watch so as to allow his clothes to fit better. He stuffed into his sleeve the linen handkerchief which Brown handed him after shaking scent on to it, and then he was ready. | Браун, все еще стоя на коленях, поднял на него протестующий взгляд, но нечто в лице Хорнблауэра заставило его удержаться от словесных возражений. В дисциплинированной тишине, Браун отправился выполнять приказ и принес ножницы с туалетного столика. Чик-чик-чик! Верхняя часть чулок упала на пол и, сунув ноги в их изуродованные останки, Хорнбауэр в первый раз за день почувствовал некоторое удовлетворение событиями этого утра, пока Браун застегивал на нем пояс. Сама Судьба была против него, но он все же доказал, что может настоять на своем. Хорнблауэр втиснул ноги в лаковые башмаки и с проклятием убедился, что они жмут — и тут же вспомнил, что не был достаточно решителен, когда известный (и дорогой!) башмачник, под чутким руководством леди Хорнблауэр, снимал с него мерку, в результате чего комфорт снова был принесен в жертву моде. Он проковылял к туалетному столику и завязал шейный платок, а Браун расправил ему крахмальный воротничок. Когда Хорнблауэр попытался повернуть голову, углы воротничка задевали за уши, и ему казалось, что шея выросла вдвое. Еще никогда в жизни Хорнблауэру не было так неудобно; он даже не мог свободно вздохнуть — мешала эта чертова удавка, которую ввели в моду Бруммель и Принц-Регент. Он скользнул в яркий жилет — голубые с розовым вьющиеся веточки — и затем во фрак, желто-коричневый с большими голубыми пуговицами. Двадцать лет Хорнблауэр не носил ничего, кроме морского мундира, поэтому изображение, представшее его изумленным глазам в зеркале, показалось ему неестественным, гротескным и просто смешным. С мундиром все было просто — по крайней мере, никто не мог бы упрекнуть Хорнблауэра в том, как он одет, ведь на королевской службе, хочешь ты или нет, но ты должен носить мундир. Другое дело — цивильное платье, которое предполагает наличие вкуса у того, кто его носит — даже, если этот «кто-то» — женатый человек. Люди будут попросту смеяться, глядя, как он одет. Браун прикрепил цепочку к золотым часам и втиснул их в жилетный карман. В результате ткань жилета сбоку живота безобразно вздулась, но Хорнблауэр с холодной яростью отбросил саму мысль о том, чтобы выйти без часов, но в более удобно сидящей одежде. Он затолкал в рукав льняной носовой платок, который Браун предварительно надушил и — теперь был полностью готов. |
| “That’s a beautiful suit, sir,” said Brown. | — Прекрасный костюм, сэр, — почтительно проговорил Браун. |
| “Beautiful rubbish!” said Hornblower. | — Прекрасные лохмотья! — фыркнул Хорнблауэр. |
| He stumped back across the dressing-room and knocked on the farther door. | Он проковылял через гардеробную и постучал в следующие двери. |
| “Come in,” said his wife’s voice. | — Войдите, — произнес женский голос. |
| Barbara was still sitting in her bath, her legs dangling over the edge just as his own had done. | Барбара все еще сидела в своей ванной, с ногами, упирающимися в ее край точно так же, как незадолго до этого упирались в край ванны ноги Хорнблауэра. |
| “How handsome you look, dear,” said Barbara. “It’s a refreshing change to see you out of uniform.” Even Barbara, the nicest woman in the world, was not free of the besetting sin of womankind, approving of change merely because it was change; but Hornblower did not answer her as he answered Brown. | — Дорогой, как ты замечательно выглядишь, — встретила она мужа, — это такая освежающая перемена — видеть тебя не в мундире. Даже Барбара, прекраснейшая из женщин в мире, не была избавлена от чисто женского грешка — любви к переменам ради самих перемен. Конечно же, Хорнблауэр не мог ответить ей на это так же, как Брауну. |
| “Thank you,” he said, trying desperately to sound gracious as he said it. | — Спасибо, дорогая, — проговорил он, стараясь, чтобы в его голосе звучала искренняя признательность. |
| “My towel, Hebe,” said Barbara. The little Negro maid came gliding forward, and wrapped her up as she stepped out of the hip-bath. | — Геба, мое полотенце, — приказала Барбара, вставая. Маленькая негритянка скользнула к ней и накинула полотенце на плечи хозяйке, которая выбиралась из ванны. |
| “Venus rises from the waves,” said Hornblower gallantly. He was doing his best to fight down the feeling of awkwardness which possessed him when he saw his wife naked in the presence of another woman, even though Hebe was a mere servant, and coloured. | — Венера, выходящая из волн, — галантно заметил Хорнблауэр, изо всех сил пытаясь побороть чувство неловкости, которое всегда посещало его, когда он видел свою жену обнаженной при посторонних — пусть даже Геба была простой служанкой — и цветной к тому же. |
| “I expect,” said Barbara, standing while Hebe patted the towel to her skin to dry her, “the village has already heard of this strange habit of ours of taking baths every day. I can hardly imagine what they think of it.” | — Думаю, — продолжала Барбара, пока Геба вытирала ее, — в деревне уже прослышали о нашей странной привычке — принимать ванну каждый день. Не представляю, что они должны об этом подумать. |